В «Невьянской башне» мастер прозы Алексей Иванов продолжает воспевать свою горнозаводскую цивилизацию, продолжает условный уральский цикл — «Золото бунта» , «Сердце Пармы», «Тобол» , продолжает писать о людях дела. И хотя это во многом исторический роман об Акинфии Демидове, фактически основателе горнозаводской промышленности на Урале и в Сибири, и нескольких поколениях его семьи, но, прежде всего, «Невьянская башня» конечно, гимн Мастеру, гимн Заводу, гимн Делу и земле, которым предан Акинфий Никитич Демидов, ради которых он готов поступиться многим, — рассказывает о романе Алексея Иванова, выходящем в издательстве «Альпина Проза» литературный критик и обозреватель Forbes Life Наталья Ломыкина.
Там, на Руси, ему было тесно, ему было душно. В Питербурхе — грязь на мостовых, коллегии, гулкие канцелярии, обсыпанные пудрой букли пышных париков, генералы и тайные советники с восковыми старческими лицами, не знающими ни солнца, ни ветра, и перстни на трясущихся пальцах, и позолота шитья на камзолах, и ордена ни за что, и вкрадчивые голоса секретарей, и вязкое ожидание бумаг. А в Москве — осетрина и водка, торговые ряды, повытья, колокольные перезвоны, тараканы, крики лоточников, необоримый послеобеденный сон, тугие купеческие животы... Пешком нельзя — только в карете. Без копеечки и дверь не отворят. Ничего напрямую: все на ушко, все с подмазочкой, все через кума или свояка, и везде — вранье, пустые обещания и секреты... Что делают все эти люди? Да ни шиша не делают. Только гребут под себя взятки, звания, вотчины. Жрут чужое, пьют чужое, спят на чужом.
А здесь его душа разворачивалась вместе с пространством, и не было ни преград, ни пределов. Санная дорога плавно взбиралась на пологий склон Дарьинского увала, и с высоты он видел над искристо заснеженными лесами вытянутые волны Веселых гор — гряда за грядой, гряда за грядой. Где-то сзади беззвучно лучилось мерзлое солнце декабря; святой иконной лазурью сияло необъятное небо. Далекие таежные хребты словно застыли в стекле неподвижным накатом, но глаза не могли уловить их переменчивости. Какие они, те хребты, на цвет? Просто белые? Или голубые, как чистый лед? Или дымчатые, будто бы тускло-прозрачный камень-скварец? Или золотистые в столь яркий полдень? Или по-девичьи розовые на холоде? Что ж, он и про землю-то эту еще до сих пор не понял: злая она и нелюдимая — или просто любовь ее такая потаенная?
Обоз стремительно катил по дороге, словно уносился от погони, а он лежал в удобной кошевке, в куче мягких шуб, и сверху еще наволок на себя медвежью полость — но открыл лицо. Звонкий мороз то ли холодил скулы, то ли обжигал. Свистели полозья санок, обитые блестящим шинным железом. С обеих сторон дорогу сжимали рыхло вылепленные синие стены ельников, порой над колеями нависали отягощенные снегом мохнатые лапы.
Артамон, командир его «подручников», ловко сидел боком на облучке и потряхивал вожжами. «Подручники» ехали верхами в тулупах: пятеро — впереди, подальше, чтобы комья снега из-под копыт не летели на хозяина, и шестеро — сразу за хозяйской кошевкой. Лошади шли бодрой рысцой; всадники мерно поднимались на стременах, точно боевые молоты кричных фабрик. На заводах «подручников» называли опричниками. Да и ладно. Эти откормленные мордатые молодцы были при хозяине всегда неотлучно: сразу и работники, и охранники, они могли и на весла сесть, и шурф продолбить, и кашу сварить, и саблей рубануть.
Артамон со своей гвардией встретил хозяина на Егошихинском заводе; отсюда начинался новый тракт до Екатеринбурха, обустроенный генералом де Геннином. По тракту они поехали через Кунгур на Суксунский завод, потом на Иргинский и там подобрали приказчика Родиона Набатова. Вдоль дороги капитан Татищев сейчас возводил оборонительную линию из пяти ретраншементов — защиту реки Чусовой от бунтующих башкирцев. У Кленовского ретраншемента свернули на чусовские заводы — на Уткинский и Старую Шайтанку. Здесь к обозу присоединился шайтанский приказчик Иван Осенев. Под Шайтан-скалой с черным провалом древней пещеры по тонкому льду пересекли Чусовую и устремились к невьянским заводам.
Накатанный санный путь оказался пустым, лишь изредка вдали на нем мелькали перепуганные белые зайцы. За передовыми всадниками курилась, мерцая на солнце, снежная пыль. Мчались взапой, без задержек, однако на северном склоне Дарьинского увала обоз внезапно остановился. До кошевки донеслись голоса — явная ругань. Кто-то незнакомый звонко закричал:
— Что ты мне плетью-то грозишь? У меня тоже топор есть! Человек в кошевке с досадой заворочался в шубах. — Артамон, руку подай! — сердито приказал он. Артамон сдернул рукавицу и, повернувшись, подал руку.
Хозяин схватился и с трудом выбрался из мехового гнезда. Был он рослым, а песцовая шуба его была еще больше. Волоча полы по снегу, человек из кошевки уверенно зашагал к всадникам. Кто там посмел помешать движению? Сбить дурака ударом в ухо, чтобы знал свое место!..
Обычное дело: не поделили путь. На узкой санной колее, покорно опустив голову, стояла гнедая лошадка, запряженная в дровни, на которых лежали укрытые рогожей четыре сплотки железных полос: возчик вез готовое железо на пристань Старой Шайтанки. Возчиком был мальчонка лет двенадцати — подлеток, как говорили на заводах. Рваный шабур с мочалом вместо кушака, кудлатая шапка-треух и стоптанные поршни на ногах. Мальчонка, раскрасневшись, размахивал топором. Он не желал уступать дорогу опричникам и барскому обозу.
— Я тебя надвое распластаю! — ярился он перед дюжим парнем — на коне и с плетью. — Куды мне в канаву сворачивать? Я как потом сани оттудова достану? Тут пятьдесят пудов! Сами в канаву полезайте! Вас много, я один!
Заводские дороги содержались всегда в порядке: были окопаны по обочинам, имели вымостку на зыбких местах, а в низинах — подсыпку.
— Ты хозяину путь закупорил, дурак, — с высоты седла нехотя пояснил «подручник» с плетью.
— Какой ты мне хозяин?! — не сообразив, дерзко ответил мальчишка.
Человек в шубе не спеша прошел мимо «подручника», похлопав того по колену, и словно бы навис над мальчишкой. Большой пятерней он сгреб большую песцовую шапку со своей головы и показал лицо.
— Я хозяин! — произнес он.
Мальчишка оторопел. Перед ним был сам Акинфий Демидов.
Мальчишка молчал и завороженно смотрел на Демидова снизу вверх. Акинфий Никитич был красивым мужиком: морда надменная и породистая, как у взаправдашнего царя, а не бывшего молотобойца; носяра — как дубинка у лесного лиходея, толстые морщины, сладострастные губы, суровые бровищи вразлет, страшенные черные очи.
— Узнал? — подождав, спросил Акинфий Никитич.
—Дак это ты, что ли?.. — ошалело пробормотал мальчишка. — Здоровый ты, как башня твоя... В бороде-то будто дьякон...
Бородой Акинфий Никитич оброс, пока сидел в Туле под арестом.
— Может, пропустишь меня домой, а, парнишище строгий?
Мальчишка шмыгнул носом. Видно было, что он испугался.
— Я при деле — значит, я главнее! — отчаянно ответил он. — Такой закон у нас! Ты и лезь в сугроб!
Акинфий Никитич был владельцем двадцати горных заводов и сотни рудников, а мальчишка был никем. Гневно засопев, Акинфий Никитич без слов обогнул его, подошел к дровням и задрал рогожу на грузе.
Заиндевелые железные полосы были сложены бережно, сплотки обмотаны железными лентами — веревки-то перережутся, а ленты потом на скобяную ломь продать можно. И откованы полосы хорошо: без трещин на концах. И обрезаны ровно, как немцы любят. И клейма — соболек с задранным хвостом — выбиты глубоко и четко, и на полосах, и на лентах.
Мальчишка строптиво глядел на хозяина.
— Ладно, твоя взяла, — вздохнув, согласился Демидов. — Степаныч, — окликнул он приказчика Осенева, — сколько у тебя возчик получает?
— Копейку за сплотку.
Акинфий Никитич полез за пазуху в кошель и вытащил серебряную полтину. На монете Анна Иоанновна была изображена с какими-то взбитыми кудрями, потому такие полтины называли «ведьмами». Акинфий Никитич протянул «ведьму» мальчишке. Мальчишка встопорщился и буркнул:
— Я работой кормлюсь. Подаянья не надо, благодарствую.
— То не подаянье, дурень, — сказал с седла «подручник» с плетью, — а награда от хозяина. Уважать должен.
Мальчишка взял монету, сунул в рот и запихнул языком за щеку.
Акинфий Никитич оглянулся на свой обоз.
— Что ж, давайте на обочину, братцы, — распорядился он. — Видите, важному человеку по делу проехать надо, а мы тут выперлись.
Опричники, посмеиваясь, направили лошадей в канаву, туда же нырнула и пустая кошевка. Мальчишка подцепил свою клячу под уздцы и повел по дороге — мимо опричников, мимо приказчиков, мимо всемогущего хозяина.
*****
От Старо-Шайтанского завода до Невьянского — столицы своего царства — Акинфий Никитич рассчитывал долететь за день, а возчики железа тратили на эту дорогу два дня, и посередине пути на кособокой поляне в лесу у них для ночлега имелась большая и приземистая изба, неровно крытая еловой корой. Здесь обоз Акинфия Никитича остановился на недолгий привал.
Акинфий Никитич заглянул в избу — и выпятился обратно. К бесу эту берлогу... Земляной пол с растоптанным навозом — лошади ночевали тут вместе с возчиками. Голые закопченные стропила: избу отапливали по-черному двумя глинобитными печами. Поленница. Щели вместо окошек. Топчаны с бурой соломой... Зато на дворе у летней коновязи был сооружен дощатый стол с лавками из плах. Возле стола и расположились.
«Подручники» сноровисто разгребли снег, убрали сугробы с лавок и со столешницы, и приказчик Родион Набатов водрузил перед Акинфием Никитичем странную объемистую штуковину: медный бочонок на ножках — с затворчиком понизу, с крышкой наверху и с дымящей трубой.
— Смотри, — улыбаясь, предложил Набатов.
Он подставил под затворчик оловянную кружку, повернул кованый рычажок, и полился горячий сбитень, окутанный белым паром.
— Ни печка, ни костер не нужны, — пояснил Набатов. — Насовал ему в нутро лучины, щепок и шишек, поджег — и пей горячее. На Иргине у себя такие штуки паяю. Назвал — самовар. На базаре народ прилавки валит.
Акинфия Никитича искренне восхитила придумка. Все просто и ловко! Да уж, разум у Набатова был божьим, а руки — золотыми. Только Набатова Акинфий Никитич признавал умнее и даровитее себя самого.
«Подручники», уважительно гомоня, полезли к самовару с кружками. Это было здорово — испить на стуже горячего сбитня.
— Своей хитростью дошел? — спросил Акинфий Никитич.
— Нет, врать не хочу, — улыбнулся Набатов. — Летом наши-то иргинские «вольницей» гуляли и где-то в аулах на Уфе отняли у башкирцев диковину вроде казана с огневой каморой. А я только на русский лад переделал.
Летом на башкирских землях опять заполыхал бунт: башкирцы дрались с войском Оренбургской экспедиции, которое через улусы двигалось на Яик, чтобы построить торговую крепость. Обычно случалось, что в подобных смутах доставалось и заводам. Татищев, новый начальник заводов, разрешил крепостным работникам сколачивать воинские отряды — «вольницы» — и разорять башкирцев набегами, отвращая неистовых кочевников от желания напасть. С Иргинского завода купца Петра Осокина чуть ли не все мужики записались в «вольницу» и ухлестали за добычей.
— Башкирцы же медным делом не промышляют, — удивился Акинфий.
— А казан не ихний был. Китайский. Башкирцы его, небось, у казахов отняли, те — у зенгуров, зенгуры — у богдойцев. Долгий путь посудине выпал.
Акинфий Никитич пил сбитень, глядел на безмолвный снежный лес и думал, что заводы, затерянные среди этих дремучих гор, всегда живут какой-то странно обширной жизнью, будто морские корабли, хотя, конечно, не трогаются с места. Тут и пушки для сражений на далеких войнах, и мастера-иноземцы, и невидимые схватки дворцовых фаворитов, что лезут управлять империей как своей каретой, и беглые людишки со всех концов державы, и споры об истинной вере, и даже вот неведомый Китай как-то присоседился...
— Татищев не позволит тебе самовары паять, — заметил приказчик Осенев. — Офицеры знакомые брехали, что Татищев всю медь будет забирать на монетный двор в Екатеринбурх. Вместо самоваров пятаки будет чеканить.
— Обидно, что тут скажешь, — вздохнул Набатов.
Акинфий Никитич поглядел на него испытующе и спокойно сказал:
— А ты ко мне переходи, Родивон. У меня твоего дела никто не сократит.
Набатов был родом из-под Балахны, из вотчин Троице-Сергиевского монастыря, из одного уезда с купцами братьями Осокиными, только братья выкупились из крепости торговлей, а Набатов сбежал. Сначала он уговорил Петьку и Гаврилу Осокиных дать ему деньги на строительство Иргинского завода, потом сам же и построил этот завод, а потом утек от монахов на Иргину и утащил всю свою семью — отца и мать, двух братьев и жену с тремя детишками. Да и не только их. У Осокиных сестра была игуменьей тайной раскольничьей обители на Керженце; когда там запылала злая «выгонка», Набатов выволок из пожарищ-самоубийств полсотни единоверцев и поселил их всех на своем заводе. Землепашцы стали работными людьми.
Акинфию Никитичу перевалило за пятьдесят шесть, а Родиону отбило тридцать пять, но Акинфию Никитичу порой чудилось, что Родион — ровня ему, а то и превосходит годами. Не из-за какой-то его узловатой старческой мудрости, наоборот — из-за простоты и ясности. Родион говорил и делал все так ладно, что поневоле хотелось думать точно так же и работать, как он скажет. Люди шли за Родионом сами, без принуждения, будто за радостью душевной. Акинфий Никитич очень хотел переманить Родиона к себе. Он собирал таких редких людей — вроде неугасимых камней-самоцветов.
Солнце слепило до рези в глазах: похоже, холод перековал его жар на чистый свет, словно крицу на чистое железо. Истоптанная белая поляна перед избой рябила синевой заснеженных рытвин. Лошади с торбами на мордах негромко хрустели овсом. «Подручники» постарше убрались в избу играть в зернь; те, что помоложе, боролись друг с другом — лишь бы не замерзнуть. Артамон тоже присел за стол и закурил трубку с длинным мундштуком — пристрастился, пока служил в солдатах.
— Мне приказчик нужен по медному делу, — сказал Акинфий Никитич Набатову. — И в горновые фабрики, и в посудные мастерские. Пахомий не тянет. А лучше тебя, Родивон Федорыч, знатока нету.
Набатов ни у кого не учился искать руду и плавить медь — в Балахне медного промысла не имелось, однако суть Набатов ухватывал с единого взгляда. Акинфий Никитич никогда не встречал такого природного чутья на разные заводские ловкости. Набатову словно бы сама земля говорила, что и как с ней надо делать. На Иргине Родион нашел какую-то глину и даже без обжига набивал из неё огнестойкие кирпичи для медеплавильных горнов, и не требовался ему особый горновой камень из горы Точильной, за который все заводчики перегрызлись с казённым начальством. Но мало того. Набатов умудрился наладить дешевую выплавку черной меди. Обычно медную руду сначала плавили на роштейн, потом — на гаркупфер, черную медь, а потом на красную медь — товарную. Набатов же каким-то образом гнал гаркупфер прямо из руды. Это убавляло в меди третью долю ее немалой цены.
— На Иргине я сам себе командир, а в Невьянске попаду под Степана Егорова, не в обиду ему говорю, — виновато возразил Набатов.
— Лучше про отца поясни и про веру нашу, — посоветовал Осенев.
При Старо-Шайтанском заводе Осенев содержал тайный скит: здесь беглых раскольников прятала Выгорецкая обитель.
— А что твой отец и вера ваша? — полюбопытствовал Акинфий.
Набатов смущенно улыбнулся:
— Я задумал новый скит основать. Выговские вожаки свое одобренье прислали, а на почин мне деньги Петя Осокин даст, — Набатов имел в виду хозяина Иргинского завода. — Батюшка мой желает на постриг обречься, вот и пристанище ему будет неподалеку от меня и внуков.
Акинфий Демидов знал Федора Набатова — отца Родиона.
— Федор Иваныч на речку Висим уже подался, — добавил Осенев. — Там на Веселых горах малосхимник Ипатий прячется, он ещё может в иночество по нашему чину посвящать. Федор Иваныч на поиски ушел.
— Он же под «выгонку» татищевскую угодит, — заметил Демидов.
— Того и боюсь, — кивнул Набатов. — Затем и еду с тобой. Ежели изловят батюшку солдаты, мне выручать придется. Иначе замордуют его на Заречном Тыну в Екатеринбурхе или в Тобольской тюрьме консисторской.
Акинфий Никитич хитро прищурился:
— Моя-то десница покрепче осокинской, — сказал он. — Деньгами на скит и я тебя сполна уважу — не пожалеешь, и от Синода огорожу. Перебирайся на Невьянский завод, Родивон. Под Нижним Тагилом есть потаенное урочище, там и обитель приткнуть удобно. Пускай твой Федор Иваныч игуменствует.
Родион даже растерялся от такого щедрого предложения заводчика:
— Ох, смущаешь ты меня, Акинфий Никитич...
Осенев усмехался в усы, наблюдая, как хозяин заманивает Родиона. Но Родион сокрушенно покачал головой:
— При всех твоих милостях не могу я бросить Петра. Такой путь бок о бок прошли. Куда он без меня? Я пообещал Петьке новый завод выстроить. На Благодати начальство Осокиным рудники определило, и я в июле мотался по тамошним чащобам, высмотрел пригодное место на речке Салде. Весной начнем заводскую плотину отсыпать, лес рубить, кирпич обжигать...
Гора, которую Татищев назвал Благодатью, свела с ума всех заводчиков. Все хотели получить кусок от железного сокровища. За Благодать грызлись Васька Демидов, племянник Акинфия Никитича, и бароны Строгановы, братья Осокины и братья Красильниковы — земляки Демидовых, а еще разные мелкие компанейщики вроде Ваньки Тряпицына или наследников Ваньки Небогатова, и даже скакал вокруг Лексейка Васильев, ретивый зять покойного Михал Филиппыча Турчанинова из Соликамска. А ведь был еще и казенный интерес, которым никогда не поступался Татищев — сторожевой пес казны. Гора Благодать, не тронутая пока никем, заросшая непролазной тайгой, засыпанная глубокими снегами, дремала в своей глухомани и не ведала о грядущем. Но Акинфий Никитич знал, какая гроза уже в скором времени загремит над железными утесами Благодати.
— Не будет никакого твоего завода на Салде, — щурясь от солнца, сказал Демидов Набатову. — И думаешь ты неправильно. По божьему произволенью ты, Родивон, не Осокину должен, а горному делу. А горное дело — у меня.