Цитаты

Из дневников Суворина

10 апреля.

Приехал Гольдштейн. Он был в Гельсингфорсе у Бобрикова. Сладу нет. Он усмиряет, а сенат отдает полицейских под суд за превышение власти. Он приглашает к себе редактора, а он ему отвечает, что «мои приемные часы такие-то». Арестовать никого не может. Ходит один. Встречные плюют в сторону. Русскому администратору плохо в городе, где привыкли к законности.

Безволье полное, и всюду. Плеве едет в Москву объясняться с в. к. Сергеем, где рабочие беспорядки огромны, фабриканты ничего не могут поделать. Агитация рабочих перешла в другие губернии. Плеве затем едет в Полт. губ. Циркуляр ничего не говорит об его поездке. С ним Богданович.

* * *
Сегодня говорили, что убийца Сипягина — гр. Игнатьев, студ. пет. унив. Говорил Худеков. Конечно, вздор. Говорят о монахе, который являлся для свиданий с убийцей, был арестован и многих выдал. В «Прав. Вест.» распоряжение мин. вн. дел о предании военному суду убийцы, но который не назван.

* * *
Нерешительность государя доходит до того, что он соглашается не только не поощрять образование, но и сузить его. Высшее учеб. зав., построенное Тенишевым в Моховой, с программой лекций, прошло в комитете министров, а государь написал: «такие заведения неудобны в населенных местах». Смоленское земство положило ходатайствовать об обязательном образовании. Написано: «это не дело земства заниматься образованием», и Сипягин циркулярно оповестил это по России. В госуд. совете все старики, спят или ничего не понимают, напр., в юридических опросах Сипягин в совещании о технических школах настаивал на том, чтоб без его ведома не открывалась ни одна школа. Мещанинов стал за Сипягина из противодействия министру финансов.

* * *
Витте очень смущен положением. Факт равнодушия и радости после убийства Сипягина поразил его. «Он был таким хорошим человеком дома, — говорил он, — и, вообще, в личных отношениях. Но для человека другая мерка в делах общественных. Будучи совсем неумным человеком, он наделал множество глупостей, а глупости довели до революционного порядка».

4 сентября.

Приехал из Ялты Орленев с каким то актером. Я пригласил его телеграммой. У меня жил Глаголин, который узнал адрес Орленева от старого театрала в Одессе. Уверял, что он целовал мою телеграмму, плакал, просил прощения за то, что воспользовался моей пьесой, просил позволить ему играть на нашем театре с 1-го дек. на жалованья, которое получают Тинский, Михайлов и др. Я уехал вместе с Орленевым и Василием в Москву, чтоб увидаться с Чеховым. Провел там два дня, почти все время с Чеховым, у него, в его доме. Все время дружески говорили о разных вещах, преимущественно о литературе. Он удивлялся, что Горького считают заграницей предводителем социализма. — «Не социализма, а революции», — заметил я. Чехов этого не понимал. Я, напротив, понимаю. В его повестях везде слышится протест и бодрость. Его босяки как будто говорят: «мы чувствуем в себе огромную силу и мы победим». Популярность Горького задевает самолюбие Чехова. — «Прежде говорили: Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят: Чехов и Горький». Он хотел сказать, что и это переживет. Но его слова: Горький через три года ничего не будет значить, потому что ему не о чем будет писать. Я этого не думаю.

— «Правда ли, что он больной?»
— «У него тоже, что у меня — туберкулез. Но он здоровее меня. Вы знаете, что ему везде позволено жить. Не найдено никаких оснований для того, чтоб высылать его из одного города в другой».
Он сообщил мне, что вместе с Короленко они подали в академию протест против исключения Горького из академиков и заявили, что снимают с себя звание академиков. Ответа на это не получили. Предлагали Толстому, но он сказал, что не считает себя академиком. «А я знаю, — сказал Чехов, — что он подавал голос за Боборыкина, значит, считает себя академиком».
— «Толстой человек слабый», — говорил Чехов, наблюдая его во время болезни.

1903 год

2 октября. Феодосия.

Мне грустно. Вчера я получил письмо из Петербурга. С Японией не ладно. Алексеев телеграфировал в мин. иностр. дел, что он не допустит высадки японцев в устье Ялу, затем, на другой день, государю, — как он смотрит на это дело. Мин. иностр. дел ответил ему, что государь в Европе, что телеграмма ему передана, и что он настроен миролюбиво.
Японец ударил царя саблей по голове, когда он был наследником; японец и теперь бьет его по голове, а эта голова не весьма знает, что она должна делать и что может сделать. Он все ждет наследника и до этой «радости» ничего не делает.

1904 год

22 февраля.

Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на условиях: чтоб не было евреев и чтоб был Суворин. — «Государь полюбил вас, — говорил Татищев. — Он читает вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают и Плеве вторит государю. Дело идет о том, чтоб наградить вас. Хотят вам дать Владимира на шею».
Я вскочил, как ужаленный. «Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остается». Татищев обещал мне — сказать Плеве, что это надо оставить. Награды? Вот, они — администраторы! Господи, помилуй меня от них. До сего дня я не думал никому не понравиться. Я рад был, что публика меня читает. Это — моя лебединая песня. Тоже было в 1876, когда началась сербская война. И тогда я воодушевлял и теперь. Это начало и конец. Боюсь, что этих нервов не надолго мне хватит. Совсем истреплются, и тогда беда газете. Мне ее жаль. Не вижу преемников.

5 июня.

Сегодня заседание комитета для боевых судов, сооружаемых на пожертвования. Председательствовал вел. кн. Александр Михайлович. Говорили о том, как доставить миноносцы во Владивосток. Там ли их собрать, или в Петербурге, откуда доставить морем. Во Владивостоке, оказывается, нет хороших техников, которые могли бы собрать. Приводилась телеграмма Макарова, который требовал в Порт-Артур иностранных техников, а не русских, которые никуда не годны. Вел. князь пустил на голоса. Между тем разговор продолжался. Какой-то молодой моряк сообщил, что Невский завод работает 12 р. с пуда, а в обыкновенное время 8 р. Адмирал Рождественский говорил, что Невский завод никуда не годен, что построенные на нем миноносцы плохи, части не прилажены, как следует. Адмир. Дубасов протестовал, говоря, что хорошо осведомлен, что Невский завод работает очень хорошо, но если части миноносцев оказались непригнанными, то единственно потому, что они были плохо запакованы и попортились в дороге. Рождественский промолчал. Я спросил у Ал. Мих-ча, почему у нас нет хороших техников, когда они есть не только в Германии и проч., но и в Японии; не может ли комитет заняться этим вопросом и помочь чем нибудь, хотя определить это состояние техники. Адм. Бирилев ответил, что техники у нас есть хорошие, но нет корпуса их, потому что мы отстали от Германии на 200 лет. Я сказал, что надо догонять ее, и распространился вообще о нашей отсталости. Тогда адм. Дубасов начал: «г. Суворин уже не в первый раз говорит, что у нас то это, то другое плохо, что наши моряки плохие, техники и проч. Это оскорбляет чувство нашего патриотизма, и мы думаем, что следует делать все, что от нас зависит». Точно я говорил, что ничего не следует делать. Я возразил ему, сказав, что для измерения патриотизма нет ни барометров, ни термометров, что у всякого он свой, что в Комитете поднимать вопрос о патриотизме неуместно, и встал, сказав: «Я прошу у в. к. позволения уйти», и ушел.

«Ваше императорское высочество. Смею думать, что мне оказана честь приглашением в высочайше учрежденный Комитет по сбору пожертвований для усиления флота потому, что его императорское высочество государь, наследник (?) и ваше императорское высочество были уверены в моем патриотизме. То, что я писал в «Новом Времени» с полною моею искренностью, не только не оскорбляло ничьей любви к отечеству, но, может быть, поддерживало это чувство: по крайней мере, я удостоился получить много писем, между прочим, от моряков, молодых и старых, с выражением самого горячего сочувствия моей слабой журнальной деятельности.

«Я не позволил бы себе об этом упоминать, ибо я только исполнял свой долг и писал только то, что подсказывало собственное чувство, но случай, происшедший во вчерашнем собрании Комитета, дает мне на это праве.»

«Вашему высочеству известно, что патриотическое чувство отнюдь не исключает сознания русскими русских недостатков. Сознание это не только не избавляет от деятельности, но должно усиливать энергию русского человека во много раз для того, чтобы явиться достойным гражданином великой державы. Те неудачи, которые мы испытали, больно отзываясь в каждом русском сердце и открывая несовершенства наши, большие и малые, в разных отраслях жизни, должны побуждать нас к полной искренности наших мнений, по крайней мере, в таких собраниях, как высочайше учрежденный Комитет, обязанный отвечать энергией работы на энергию пожертвовании русского общества. Достоинство таких собраний прежде всего характеризуется взаимным доверием и той свободою мнений, которая допускает разногласия и споры. В моей жизни мне впервые пришлось участвовать в таком собрания. Выть может, это обстоятельство мешало мне хорошо ориентироваться и выражать свои мнения. Но ваше высочество не один раз обращались ко мне с предложением высказать мое мнение, и я ценил это ваше приветливое внимание.»

«Если во вчерашнем заседании я заговорил о том, почему у нас нет хороших техников, и о том, что наше общее и в особенности техническое образование очень отстало от Европы (на двести лет, как выразился вслед за мною адмирал Бирилев), — то потому, во-первых, что это общий голос, а во-вторых потому, что в собрании говорили об этом и даже приводили яркую телеграмму покойного адмирала Макарова, требовавшую иностранных техников для Порт-Артура. Адмирал Дубасов, отстаивая Невский завод против порицаний его со стороны адмирала Рождественского, пошел далее, сказав, что у нас, будто бы, даже не умеют хорошо упаковать разные части миноносца. Мне слышалась в этих разговорах та русская черта, которая свидетельствует, что мы знаем свои недостатки, но не обнаруживаем необходимой энергии для решительного и немедленного их исправления и даже говорим об этом, щадя нашу неподготовленность, малые знания и малое трудолюбие и всегда готовые остановиться на полумерах и убежать от трудностей, которые европейцы, однако, преодолевают. Я высказал свое мнение вероятно, не в той спокойной форме, в какой следовало, но в мыслях моих не было ничего непатриотического.»

«Адмирал Дубасов позволил себе сказать, что мои мнения неуместны, что они «оскорбляют» патриотическое чувство собрания. Он говорил не от себя даже, а как бы от всех, находившихся в Комитете, на что он никем не мог быть уполномочен. Исключительно вашему высочеству принадлежало право сделать мне замечание, если я выступил из рамок программы или формы, а отнюдь не адмиралу Дубасову, особенно в этом Комитете, где не могло быть даже речи о сомнениях в патриотизме кого-нибудь из присутствующих. Мне осталось только ответить ему в его же тоне и удалиться из собрания, где один из членов оскорбит меня в лучших моих чувствах и намерениях.

Я прошу ваше высочество извинить мне ту горячность, которую я себе позволил. Я высоко ценил приглашение меня в высочайше учрежденный Комитет, ценил, как почет, оказанный одному из деятелей печати.

Я вполне сознавал, что мое присутствие в Комитете едва ли принесет ощутительную пользу. Убедившись теперь, что мои мнения могут подать повод к нежелательным недоразумениям и обидам мне или другим, — всего лучше работать для целей Комитета в привычной мне сфере, откуда мне не следовало выходить. Тут, быть может, и я могу принести некоторую пользу или, по крайней мере, надеяться принести ее.

С чувством глубочайшего уважения и искренней преданности имею честь быть вашего императорского высочества всепокорнейший слуга».

16 июля.

Адм. Рождественский в Кронштадте собрал командиров, кричал, что надо повесить Витгефта. Он не ушел в гавань, а стоял на рейде и повторил то же «безумие», как говорит «Times», которое было 26 янв. Только тогда японцы врасплох застали флот, а теперь флот все знал, и несколько судов погибло. Действительно, хорошо. Алексеев — это злой демон России. А царь за него держится, не хочет лишить своего доверия. А что с Россией будет, это ему все равно.