Азарий Плисецкий, младший из трех детей в семье Плисецких-Мессерер, танцовщик, хореограф и балетный педагог, работал в разных театрах мира, в том числе в труппах Мориса Бежара и Ролана Пети. Их пути с Майей Плисецкой часто пересекались профессионально. Майя Плисецкая умерла в 2015 году. В 2018 году Азарий Плисецкий выпустил книгу «Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров». 13 ноября в Большом театре Азарий Плисецкий представит свою новую книгу «Век Майи». В интервью Forbes Woman Азарий Михайлович рассказал о характере сестры, ее любимых ролях, отношениях с мужем, композитором Родионом Щедриным, и о сожалениях последних лет.
— Вы воспитывались в семье, где каждый был незаурядной творческой личностью. Какую роль семья сыграла в формировании Майи Плисецкой?
— Наша семья была настолько проникнута артистизмом и отсутствием малейшего давления, что это невольно влияло на формирование характера Майи. И для нее, по-моему, семья была таким абсолютно естественным состоянием, она купалась в ней. Она зачастую отрицала это, но я думаю, что именно воспитание в такой среде на нее повлияло очень положительно. Майя на 12 лет старше меня, и я знаю по рассказам мамы, по рассказам дяди и тети, как формировался характер этого ребенка, который потом стал Майей Плисецкой.
Мама вспоминала, что Майя все время порывалась куда-то бежать, открывать для себя что-то новое. Она забегала, например, в детскую песочницу, и там любила растаптывать куличи из песка, которые лепили другие дети. Ей всегда хотелось быть в центре событий. Если где-то слышалась музыка, она начинала танцевать. Это тоже способ привлечения внимания. С самого детства она была яркой личностью. Майя сама рассказывала о том, как в восемь лет ее привели в хореографическое училище, хотя это было слишком рано для поступления. Когда детей попросили сделать поклон, она поклонилась так, что директор училища Семенов сказал: «Эту девочку надо брать». Сама еще не осознавая этого, она уже тогда привлекала внимание своей индивидуальностью.
У нее отсутствовала боязнь внешнего мира. Она совершенно не боялась собак, как иногда дети боятся. Мама рассказывала, как она подходила к собаке, чуть ли не клала голову в раскрытую пасть и спрашивала: «Ты меня не боишься?»
Но чего-то она все-таки боялась. Например, моли. Она от кого-то слышала, что моль «пожирает все». Не знаю, в какой форме это проявлялось, но, действительно, это была одна из немногих ее боязней.
— А в кого у нее был характер?
— Ни в кого, по-моему, она была сама по себе. Отец был очень уравновешенным, хотя, конечно, тоже очень артистичным, он любил быть в центре внимания в компании. Он обладал замечательным чувством юмора, который передался Майе. Меня поражало, как она имитировала людей, уже будучи взрослой, как рассказывала анекдоты, как читала наизусть Пушкина, которого обожала.
— Она часто вспоминала отца?
— Очень часто, поразительно часто. В общем, она уже была достаточно сформировавшейся личностью, когда отец исчез из ее жизни, ей все-таки было 12 лет (Михаил Плисецкий, руководитель компании «Арктикуголь», был арестован 30 апреля 1937 года по обвинению в шпионаже и расстрелян 8 января 1938 года. Мать, Рахиль Мессерер-Плисецкая, звезда немого кино, была арестована и осуждена на восемь лет лагерей как жена врага народа. С младшим сыном-младенцем ее этапировали в Акмолинский лагерь жен изменников родины, а затем перевели на поселение в Чимкент. Вернулась в Москву в начале 1941 года. — Forbes Woman).
Майя помнила отца в каких-то деталях, например, очень любила его руки, как они двигались. Движения ее рук потом стали чем-то неуловимо напоминать его руки. Порой неожиданно всплывала тема отчаянной смелости отца. Он же любил спорт, любил мотоциклы, у него был Harley-Davidson с коляской. Семью Плисецких вообще отличала спортивность. Младший брат отца, Володя, тоже был спортсменом, парашютистом, в то время это было что-то необычайное. Конечно, Майе повезло, она-то знала отца. И не прощала тех, кто его уничтожил.
— Оставались ли у нее какие-то вещи, связанные с отцом?
— Какие-то предметы сохранились, и она их берегла. Например, подаренный им маленький детский сервизик. Он пережил все трагические перипетии и сейчас находится в ее музее. А еще ботиночки, которые вот в этой горке стояли всю жизнь. Для меня они тоже были реликвией, а сейчас эти ботиночки тоже стоят в ее музее.
— Расскажите о ваших ярких детских воспоминаниях, связанных с Майей Михайловной.
— Я впервые увидел Майю в Чимкенте, где мама отбывала ссылку вместе со мной. Я всегда вспоминаю эпизод, когда в один из очень жарких дней я сидел голым в тазу с водой. И Майя вдруг заметила скол в этом тазике и говорит: «Это же Пушкин». Как она увидела это неожиданно. Сразу вспоминаются рисунки Пушкина. Или вот я от восторга прыгаю на кровати в длинной рубашке, и вошедшая Майя говорит: «Смотри, он танцует лезгинку». Она сразу видела образ. Про плоские верхушки гор на Шпицбергене, где она бывала в детстве с родителями, она говорила, что они как будто срезаны бритвой.
В войну я помню, как мы бежали из дома через площадь от Большого театра в метро, когда начались первые воздушные тревоги. Майя крепко держала меня за руку и спрашивала: «Ты боишься?» Я говорю: «Нет, я не боюсь, только у меня бородочка трясется». Дрожащий мальчик, который не боялся, но бородочка тряслась. Это слово очень смешило Майю.
— У вас были семейные праздники, когда вы вернулись из ссылки в Москву?
— Праздниками были дни, когда удавалось достать что-то вкусное. Мама очень хорошо делала печенье «хворост», жарила его в масле. Она готовила блюда, которым, наверное, научилась у своих родителей. Например, курицу, нашпигованную кусочками сала для сочности. Мне она казалась очень вкусной. Помню, я помогал маме зашивать шейку птицы. Она у нас так и называлась: «зашитое». Майя, кстати, очень многое переняла от мамы. Когда нужно, она могла что-то приготовить. Суп или борщ у нее выходили замечательно. Уже не говоря о каких-нибудь яичницах.
Мы сидели вот за этим самым столом, который я помню всю свою жизнь. С Щепкинского проезда он переехал на Пушкинскую, потом сюда. Вот эта раскрашенная фарфоровая дама, видите? Я помню, статуэтка всегда стояла вот здесь, на середине стола. Когда кто-то что-то забывал, писали записку и оставляли под ней. Это все предметы, которые нам достались от тети, Суламифи Михайловны Мессерер (советская балерина и педагог. — Forbes Woman). Она же нас приютила, когда мы вернулись из ссылки и жили все вместе в Щепкинском проезде: мама, Майя, старший брат Алик и я. У Суламифи Михайловны была отдельная комната, а мы рядом.
— Майя Михайловна неоднократно переезжала в Москве, какую из квартир она любила больше всего и считала своим домом?
— Я думаю, она считала своим домом все-таки Большой театр. Она всегда любила говорить, что это самая лучшая сцена мира, единственное место, где она полностью чувствует себя счастливой. Мы практически жили в Большом театре, наш дом стоял в десяти метрах от него. Два балетных зала в то время выходили в Щепкинский проезд. Майе стоило выглянуть в окно, и она видела, собрались ли уже все на занятия. Тогда она бежала через дорогу, порой уже переодетая для класса, и часто опаздывала.
— Она была дисциплинированной?
— В отношении работы — да. Она была очень работоспособная. Просто ей трудно было укладываться во временные рамки. Всегда на бегу.
— Какая у нее была основная черта характера, по вашему мнению?
— Убежденность. Если Майя что-то создавала в своем воображении, она всегда верила в это. И переубедить ее было невозможно.
— То есть она была упрямой?
— Ну, убежденность и упрямство — это схожие вещи. Был такой смешной случай, когда у нас в семье появился первый автомобиль, его купила Майя. Сама она не водила машину, и ездили мы с братом. Я отлично помню номер этой машины. Майя же совершенно убежденно утверждала, что такого номера не могло существовать. Если она во что-то верила, то так и должно было быть. Кстати, ей это часто помогало. Артисту важно иметь убежденность. Известна фраза Станиславского: «Не верю». Вот смотришь порой, как другие танцуют, делают все то же самое, а не веришь. Самая гениальная фраза была у Беллы Ахмадуллиной (российская поэтесса, жена Бориса Мессерера, двоюродного брата Майи и Азария Плисецких. — Forbes Woman). Когда Ахмадуллина посмотрела балет «Кармен-сюита» с другой танцовщицей, ее спросили: «Ну, как она тебе?», и Белла ответила: «Любить можно, но убивать не за что».
Я часто думал, как эта убежденность передавалась в жестах Майи, во взлете руки, в арабеске, когда она как будто видела перед собой что-то. Другие встают в арабеск и, может быть, это классично и правильно, но хочется сказать: «не верю». А вот в жесты Майи я верил всегда. Возможно, она и не думала, что так надо. У нее это получилось подсознательно. И эта подсознательность и привлекала людей. Они ее улавливали, не расшифровывая.
— Вы говорите о ее убежденности. Но к чьему-то мнению она прислушивалась? Кто для нее был авторитетом?
— Она прислушивалась к разным мнениям и формировала свое собственное. А авторитеты разные у нее были. Педагоги, например, Марина Семенова (знаменитая советская балерина и балетный репетитор Большого театра. — Forbes Woman), которая была очень авторитарная женщина. Она умела передать движение, его вкус. Вкус к позе. Майя улавливала это. Она говорила: какая у нее спина красивая. Семенова знала об этом и поворачивалась к публике спиной. Это же не просто рука, глаза и лицо. Все тело передает эту убежденность. Так и у Майи, ее убежденность завораживала тех, кто сидел в зале. Когда она вылетала из кулис в «Дон Кихоте», то вся публика в своем воображении летела вслед за ней.
— Вы упомянули ее репетитора Марину Семенову. В связи с этим хочу вспомнить слова Майи Михайловны о том, что «меня никто не учил танцевать». Почему она была так категорична?
— Это ее максимализм. Конечно, слова о том, что ее никто не учил, зачастую были несправедливы. Мне тоже порой доставалась от ее несправедливости. Это опять-таки убежденность. Когда у Майи что-то получалось, ей казалось, что это лично ее. Что ее не научили, если, например, показывали так, а она могла сделать иначе и получалось лучше.
— А бывало так, что ей что-то не нравилось?
— Она часто себя критиковала, когда смотрела какие-то пленки, и говорила: «Ну, что мне стоило вот здесь подвернуть получше пятку»? В момент танца она, конечно, не задумывалась, что вот так надо, а так нет. Потому что спонтанность — это часть таланта. Это и есть талант.
— Ее любимой ролью была Кармен?
— Я думаю, да. А ведь поначалу она сопротивлялась. Это я убедил маму повести Майю на «Кармен», когда кубинский балет приехал в Москву. «Какой там кубинский балет», — говорила она. А я так любил Альберто (Альберто Алонсо, кубинский хореограф, постановщик балета «Кармен-сюита». — Forbes Woman). А потом Майя провозгласила Алонсо лучшим хореографом мира. Так что эту роль она с моей подачи получила, и я принимал непосредственное участие в создании балета. Никто этого у меня не отнимет. Хотя Майя и думала, что это само собой получилось.
В «Кармен-сюите» они с Александром Годуновым (советский и американский артист балета. — Forbes Woman) были замечательной парой. Она ценила его как партнера. Годунов был не только красавец, но и хороший танцор. Иногда, правда, выходил за рамки дозволенного в смысле стиля. Кстати, вот еще один пример убежденности Майи. Она говорила, что вот, наконец, у меня Хосе блондин, как в романе Мериме. Я к этому времени уже говорил по-испански и знал, что Хосе был не блондином, а шатеном. Но ей нравилось считать так.
— Вы с ней танцевали в «Кармен-сюите»?
— Да, во время поездки в Японию в 1974 году, когда Саша Годунов остался в Америке. Нужно было срочно подготовить партию Дона Хосе, а я наизусть знал этот балет, который на меня и ставился. Мы с Майей станцевали пять спектаклей «Кармен-сюиты» и именно в моей версии. Я помню, какое это было наслаждение танцевать с ней, как она умела подать себя в руки партнера. Совершенно замечательно, она была такая удобная. Она меня тоже оценила и хвалила за партнерство. Как и Алисия (кубинская балерина Алисия Алонсо. — Forbes Woman), которая выбрала меня в партнеры, и мы десять лет танцевали этот балет вместе.
— Есть ли запись, где вы танцевали вместе с Майей?
— У меня где-то есть маленькие кусочки на пленке 8 мм, но это настолько незначительно. Я жалел, что не попросил кого-то снять. Но это тоже все получилось спонтанно.
— Какие еще роли любила Майя Плисецкая?
— Она замечательно танцевала «Лебединое озеро». Она интерпретировала эти роли Одетты и Одиллии как актриса и всегда подчеркивала разность птиц, черного и белого лебедя. Вообще я думаю, что она любила все, с чем выходила на сцену. Ей нравилось танцевать в операх, ведь раньше ведущие балерины в них участвовали. Как она танцевала Вакханку в опере Гуно «Фауст», с каким вкусом. Она купалась в этом. А Персидка в опере Модеста Мусоргского «Хованщина», которую для нее поставил Сергей Корень. Она замечательно имитировала индийские танцы, не изучая специально техники, а просто выхватывая какие-то характерные детали. Она была губкой, которая впитывала и выдавала лучше, чем в оригинале.
— Она назвала Альберто Алонсо лучшим хореографом мира, любила хореографию Мориса Бежара и Ролана Пети, которые для нее ставили. А кого еще из современных ей хореографов она ценила?
— Касьяна Голейзовского и Леонида Якобсона очень ценила. Но дальше продолжать список нет смысла. А кто у нас еще? Ну, она какие-то вещи Юрия Григоровича (советский и российский хореограф, автор 15 оригинальных постановок и редакций классических балетов, 30 лет был главным балетмейстером Большого театра. — Forbes Woman) здорово интерпретировала, как, например, Хозяйку Медной горы или Мехмене Бану в «Легенде о любви». Весь этот восточный стиль она хорошо переняла. Жалко, что они с Григоровичем поссорились (в 1988 году Юрий Григорович уволил Майю Плисецкую из Большого театра. — Forbes Woman), но не думаю, что он мог бы дать ей больше, чем дал (c 1982 года Юрий Григорович не создавал новых балетов. — Forbes Woman). Она тоже ему многое дала, открыв дорогу Большой театр. Она настояла на его кандидатуре, когда был конфликт с Лавровским (Леонид Лавровский, главный балетмейстер Большого Театра в 1944–1964 годах. — Forbes Woman).
— Чем увлекалась Майя Михайловна помимо балета?
— Она очень любила природу. Она ее осязаемо чувствовала. Какие-то цвета вызывали ее восторг. У меня есть несколько последних фотографий с Майей, где мы гуляем в Вербье. Я помню, как она вдруг остановилась около какого-то цветка и говорит: «Ты посмотри, какой цвет».
— Кем видела себя Майя Михайловна, если бы не была балериной?
— С самого начала она была очень увлечена актерским искусством. Она была замечательной актрисой, и это тоже одно из ее достоинств, которое она приобрела исподволь от Азария Азарина (советский театральный актер, дядя Майи и Азария Плисецких. — Forbes Woman) и от сестер матери. Порой ей казалось, что это само собой произошло. Но нет, она впитывала эту творческую атмосферу с младенческих лет.
— Майя Михайловна и Родион Щедрин прожили вместе много лет и были очень гармоничной парой. А кто в их семейном тандеме все-таки был лидером?
— Ну, формально, наверное, муж. Но в духовном плане — это Майя, все для Майи. Лиля Брик (муза поэта Владимира Маяковского, в ее литературно-художественном салоне собиралась вся советская творческая элита) подсмеивалась над Щедриным. Когда он говорил: «Я все делаю для Майи», она ехидно добавляла: «И для себя немножко». Это были два сильных характера. Я вспоминаю последнюю позу Эскамильо и Кармен из «Кармен-сюиты», когда они облокачиваются друг о друга. Майя говорила, что нужно сделать ее в виде пирамиды с равноценными сторонами. Она понимала свою главенствующую роль в семье, но и искала равноценного партнера. Конечно, Щедрин был таким партнером. Наверное, она чем-то пожертвовала для этого, хотя спонтанности у нее не убавилось. Щедрин ее оберегал, ему удалось как-то изолировать ее от внешнего мира, он был очень эгоцентричным. «Майя — моя, и не приближайтесь к ней».
— Было ли что-то, о чем Майя Михайловна жалела в последние годы, о том, что у нее не случилось или не получилось по каким-то причинам?
— Не знаю. Она всегда жалела, что мало занималась у Вагановой (Агриппина Ваганова — советский балетмейстер и педагог, основоположник теории русского классического балета. — Forbes Woman). Она считала, что могла бы танцевать лучше. Но я считаю это плодом ее воображения. Она бы не выдержала педагогического диктата Вагановой.
Если кто и жалел, что чего-то не сделал, то это я. Я жалею, что недостаточно ей помогал, что, возможно, мог бы сделать больше. Иногда это удавалось, как например соединить ее с Альберто Алонсо, в результате чего родился этот шедевр — «Кармен-сюита».
— Но вы же очень много для нее сделали.
— Если просто перечислять, то да. Но так было принято в семье, и это касалось не только меня, но и старшего брата Алика. Считалось, что так должно быть, потому что есть пирамида с вершиной, а вершина — это Майя. И для нее нужно сделать все.