Малый камерный зал находится на цокольном этаже. В окошки светит усталый вечерний свет. В зале много родителей и даже силком привезенных дальних родственников. Девочка пришла только с бабушкой и мамой. Она ненавидит концерты. Ненавидит зрителей, ненавидит разговоры родителей, которые ведут себя так, как будто детей рядом нет, как будто дети не понимают, что говорят о них. Ее раздражает, что она не как все: не ходит в хорошую школу, у нее нет красивой одежды, нет братьев и сестер. Нет папы, который бы стоял рядом с матерью, как другие папы стоят рядом с другими мамами, даже если они в разводе. Она дружит только с одной девочкой — Асей, папа которой ушел к какой-то молодой женщине, и теперь Ася живет с мамой и бабушкой. Это единственное сходство между ней и Асей: Ася играет лучше всех, ездит на конкурсы, и,когда ее мама смотрит на других мам, у нее появляется тонкая улыбка под носом, который изгибается крутой дугой и почти касается рта. Улыбкой она показывает, что этот успех — не ее дочери, а ее, ее личный; блестящее будущее — это ее заслуга. Все мамы постоянно говорят, какие жертвы они принесли ради того или иного, и девочка думает, зачем их вообще родили, если им так противно их растить. Ее мама жалуется громче всех, всегда перед самой большой группой мам, которые кивают с величайшим сочувствием.
В одном она уверена: ее мама разочарована, она даже стыдится ее, потому что девочка не лучшая, даже не вторая или третья, и это такая же личная, материнская неудача, как успех других мам с их детьми. Вина грузом лежит на ее груди, сдавливает легкие, застревает в гортани. Девочка уже понимает, что никогда не произведет впечатления на маму: это означало бы выпрыгнуть из своей кожи, растоптать себя, как букашку, на асфальте, затем найти чью-то чужую сущность — такую, какую мама бы полюбила, — и запихнуть ее в себя, и хорошо, если не будет отторжения, как бывает с несовместимыми органами. Девочка не раз говорила, что ей не нравится играть на фортепиано, но мама всегда вспоминает, что, когда той было пять лет, она показала на телевизор, где шел концерт, и сказала, что тоже так хочет. Нельзя же сначала делать одно, а потом другое, говорит мама. Должна быть дисциплина.
При приеме в первый класс только она из всех детей умеет читать без запинок и ошибок. Учительница хвалит ее. Впервые. Мама отвечает, это потому, что она целыми днями бездельничает и читает комиксы, нет бы заниматься чем-то серьезным и играть на фортепиано. Не вспомнить, как давно это случилось, но теперь она не может читать бегло и боится говорить. Когда открывает рот, из него выходят не слова, а слоги, которые спотыкаются на пути к предложению и рассыпаются на бессмысленные составные звуки. Ей удается притвориться больной только на один концерт. Потом мама догадывается и не скрывает своего разочарования, ведь скольким она пожертвовала, чтобы девочка могла играть перед таким большим залом. Хуже всего не то, что на сцене она не способна выговорить даже свое имя. Нет, страшны снисходительные, сострадательные взгляды родителей, в которых читается благодарность за то, что это не их ребенок.
Больше всего она боится, что описается перед публикой. Поэтому за несколько часов до концерта ничего не пьет и не ест, пока от голода не закружится голова. Она не понимает, почему тело предает ее, почему она ничего не контролирует, даже саму себя. Учительница заранее выбирает произведения — те, которые дети за год выучили лучше всего. Ее композиции всегда начинаются с жутких букв, висящих над ней, как злые великаны, с которыми ей надо бороться. Нет ни одной воздушной гласной, за которую можно ухватиться и забраться наверх.
Прелюдия Шумана — высокие ворота буквы П,от которых у нее нет ключа; решетки буквы Ш — тюрьма, из которой не сбежать. Вальс Черни с этим В, чье вибрато никак не перейдет в А, или Ч, на рогатине которого она повисает уже по пути к концу и должна тянуть его, пока ее язык не расползется по швам: только тогда она пойдет дальше. Страшнее всего Камиль Сен-Санс сего «Карнавалом животных», это неприступное К и свистящее С, по которому только спустишься, и окажется, что острый край тебя завертел и выбросил прямо впасть следующего. Больше всего ей нравится «Лебедь», так легко скользить по Л — оглянуться не успеешь, а все уже миновало... Но ей никогда не позволяли играть то, что ей нравилось, и она боялась признаться: это мама научила, что надо делать так, как ей говорят, иначе люди сочтут ее невоспитанной. Поэтому она должна была выйти и объявить всем, что сыграет «Кур и петухов». День превращается в повторение: курыипетухи, курыипетухи, курыипетухи, она смотрит на свои губы в зеркале, шепчет в трамвае, — раз она может произнести все это сейчас, почему не способна перед публикой?
В тревоге подсчитывает, сколько ребят осталось до ее выхода на сцену. Она спокойна — еще шесть выступлений.
Потом пять, четыре...
В ее желудке начинается знакомое шевеление.
Три.
Острая боль внизу живота. После выступления она всегда выходит из зала — не только потому, что ей стыдно и она плачет, но и потому, что у нее расстраивается желудок, и ей приходится долго, пока не онемеют ноги, сидеть на корточках над старыми сортирами в академии, где воняет людьми и отбеливателем.
Два.
У Асиной мамы огненно-рыжие волосы, ее брови выщипаны, а затем нарисованы заново тоненькими линиями, что придает ее лицу немного удивленное выражение. На левой щеке у нее родинка, кожа кажется мягкой. Она пахнет духами, одевается элегантно и красиво, носит вещи, которые сочетаются друг с другом. Она работает на Национальном радио, человек искусства, с нормальной профессией, а не врач, который вытирает дерьмо стариков за гроши, говорит мама. Вот почему красивая; только люди, у которых нет других забот, могут позволить себе быть красивыми, продолжает она.
Один.
Сын учительницы поступил на юридический в Англии. Самые старшие ее ученики тоже поедут учиться за границу, потому что у их родителей есть деньги и потому что границы открыты, добавляет бабушка, а не так, как было раньше, когда все росли, будто дикари в резервации. Антону, который играет «Льва», семнадцать лет. Когда он выходит на сцену, его папа снимает сына на камеру. Хорошо, что у нас нет денег на это, думает девочка. Или папы, который бы камеру держал.
Ноль.
Густая карамель слов закипает в раскаленном желудке, лезет по лестнице горла, остывает, губы слипаются, язык становится тяжелым, слова цепляются за небный язычок изастревают во рту, волнение конденсируется в слезы.
Ее всю колотит. Рот полон кур и петухов, которые копошатся у нее в зубах, делают гнезда между коренных. Буква П растет, становится все выше и выше, девочка протягивает к ней руки, но та тянется вверх и вверх, проламывает крышу академии и возносится к облакам, заслоняет солнце — наверное, ее видно из космоса.
— Яна сыграет «Кур и петухов»! — слышен голос учительницы. — Ну же, Яна, дорогая, просим!
Ей не хочется смотреть на зрителей, наблюдать обмен взглядами, сопровождающий жидкие аплодисменты. Она садится, кладет дрожащие руки на клавиши и надеется, что она достаточно далеко от всех и никто не увидит ее слез.
Лили
— Я хочу учиться в Михайловграде. В немецкой гимназии. Неважно, что скажет папа, я уже записалась на экзамены, — заявляет моя мама своей матери с уверенностью тринадцатилетнего подростка.
Они собирают кукурузу. Сколько она себя помнит, они всегда летом собирают кукурузу. Затем сушат и потом целый день вместе с матерью лущат початки, бросая зерна в огромный деревянный ящик. Половину всегда отдают дяде и тете.
— Виктория говорит, что летом они поедут в Синеморец, а зимой — кататься на лыжах, — передает Лили слова двоюродной сестры. — А мы сидим тут и чистим для них кукурузу.
Мать ничего не говорит. Она так всегда делает: если ей не нравится обсуждать что-то, она молчит.
— Ты поговоришь с ним? Насчет Михайловграда. Товарищ Петрова говорит, что не отправить меня туда будет большой ошибкой. Я лучшая вклассе. Здесь мне нечего делать.
— Очень даже есть что. Кто будет помогать мне дома?
— А Павел?
Ее брат слоняется по городу, ходит с друзьями купаться на речку и занимается еще бог знает чем. А потом, когда он соизволит вернуться домой, она должна накрыть ему на стол и постирать его трусы.
— Мама, пожалуйста. Разве школа не важнее всего? Пожалуйста. Немецкая гимназия очень хорошая. Я вас не подведу.
— Наш город начинает развиваться. Вот уви дишь, через несколько лет будет намного лучше...
— Мама, пожалуйста.
Она вздыхает.
— Ну конечно, я поговорю, детка. Ты экзамены сдай, остальное проще.
— Спасибо, мама. Спасибо тебе большое, мамочка, — говорит она.
Спасибо, мама, и прости за все, что я не могу тебе сказать, — думает моя мама.
Я больше не могу жить с вами.
Я больше не могу вытирать кровь.
Я больше не могу убирать, готовить, стирать, пока ты лежишь в кровати. Наклоняться над тобой, проверять, дышишь ли ты.
Просить тебя бросить его, убеждать тебя, что мы что-нибудь придумаем.
Я хочу туда, где тебя нет.
Я не могу простить тебе твое терпение. Я боюсь, что если останусь, то стану такой же, как ты.
Меня убивает чувство вины за то, что я тебя ненавижу.
Но кто ты такая, чтобы поучать меня, какой женщиной мне быть?
Мама, я хочу быть как другие девушки, я хочу, чтобы ты была такой же, как другие женщины; чтобы мы были красивыми и смеялись, чтобы нам дарили цветы, чтобы мы ходили есть пирожные по воскресеньям, чтобы лениво разглядывали фотографии с летних каникул, обнявшись на диване, и смеялись, я ведь уже сказала, смеялись, смеялись...
Мама, мне надоело плакать.
Я виновата, что оставляю тебя одну, мама. Прости меня, потому что я себе не прощу.
