Сергей Соловьев в цитатах

Девочки тут же поинтересовались, есть ли мне где жить. Жить мне было негде — они выписали мне квиток — как потом оказалось, квиток в будущую жизнь. А тогда я думал — просто место на койке, где смогу переночевать. Мне назвали адрес вгиковского общежития, объяснили, что надо сесть на 56-й автобус, доехать до городка Моссовета — я аккуратно все записал на бумажке. Сел в указанный автобус, доехал до остановки «Почта», вышел у почтового отделения И-128 (куда потом я ходил получать денежные переводы от мамы), было шесть вечера, лето, теплынь. Окна домов были открыты. На подоконниках стояли (тогда была такая мода) проигрыватели, магнитофоны, неслась музыка. Было жарко.
На газоне шумели дети, плакали голые малыши в колясочках. У большой бочки с квасом толпился народ. Разливала квас тётка в нечистом халате, возле неё стоял парень в сандалиях на босу ногу, в синих подвёрнутых тренировочных шароварах, голый по пояс. Грозным, хотя и красивым, хорошо поставленным голосом, выразительно вращая глазами, он говорил, обращаясь к продавщице, но одновременно беря в свидетели и очередь:
— Ай-ай-ай, за жалкую кружку кваса тебе дают в залог комсомольский билет! А ты его брать не хочешь! Комсомольский билет! Тебе не стыдно? Совесть у тебя есть?
Монолог этот произвёл на меня впечатление. У продавщицы совести не оказалось, комсомольский билет она не взяла, но кружку кваса отцедила. Какая-то интуиция подстегнула меня, я обратился к полуголому атлету:
— Не скажите, как пройти к общежитию ВГИКа?
— Пойдём вместе. Я там живу…
Так я познакомился с будущим последним министром культуры Союза ССР, замечательным актёром и режиссёром Николаем Николаевичем Губенко…
На первом экзамене Ромма не было — экзамен принимал Лев Владимирович Кулешов.
Это само по себе было страшно: про него говорили, что в молодости он вообще изобрёл кинематографический монтаж. Кулешов попросил меня почему-то рассказать ему, как я представляю «детский сад летом». «Где — в городе или в деревне?» — опешил я, а Кулешов пожал плечами: «Ну, пусть будет в городе». Срывающимся голосом я изложил такую картину: мол, раскалённый, полопавшийся асфальт, пересохший фонтан, из которого не брызжет вода, и черная кошка, расхаживающая по бетонному кругу около фонтана. «А где дети?» — спросил Кулешов. «Нету детей, — ответил я. — Жара, пылища. Их увели куда-нибудь в тень». — «До свидания», — сказал Кулешов без всякого восторга, но и без осуждения, и мы мирно с ним расстались. Я был убежден в том, что экзамен я провалил, однако карандашная почеркуха Ромма делала своё дело — мне велели прийти на письменную работу.
К ней оставили нас ровно столько, сколько могли напихать в самую большую вгиковскую аудиторию — не то шестьдесят, не то семьдесят претендентов. Главный экзаменатор (как я потом узнал, это был Евгений Николаевич Фосс, очень славный человек и хороший педагог, ученик Эйзенштейна) предложил нам для написания тему: «Встреча на дороге или в поезде, при которой самый главный разговор не смог состояться». На написание всего этого давалось шесть часов.
Первые два из них я провёл в каком-то сумеречном и удушливом бреду сочинительства. Сюжеты, упорно лезшие в голову, были ужасающи, но избавиться от них никак не удавалось. Помню, все мерещился почему-то какой-то однорукий фронтовик-циркач, который что-то демонстрировал на трапеции в уездном городе (именно так я думал — не в районном, не в провинциальном, а почему-то именно в уездном), где вдруг его узнавала любимая девушка, по случайности оказавшаяся среди публики. Я до сих пор помню вязкую тяжесть этого тяжёлого, навязчивого кошмара. Одновременно помню и ясное понимание того, что ничего, кроме стыда, этот сюжет мне не принесёт; никогда я не знал ни циркачей, ни цирка, в уездных городах не бывал, и каким образом все это втемяшилось мне в голову, да еще в такой ответственный момент, я не мог себе представить и ощущал позорное бессилие сойти с этого гибельного пути. После двух часов изнурительной борьбы с самим собой и с одноруким циркачом, я отпросился покурить, и вдруг на лестнице все мгновенно сообразилось, будто бы даже помимо моих мозговых усилий.
Вернувшись, на полутора страничках я изложил примерно такую историю: зима, у дверей сельпо стоят запряжённые сани, в санях маленький мальчик, мать которого ушла в магазин. Улица пуста, солнце, полдень, мальчик хочет, чтобы лошадь сдвинулась с места, но не знает, как это сделать — «тпрукает», «нукает» — лошадь стоит. Он пытается с ней разговаривать, пробует наклонить ей морду, что-то шепчет ей на ухо, цокает, но ничего сделать не может. Выходит мать, целует мальчика, кидает его в сани, дёргает вожжи, и лошадь трогается, бежит… Все условия задания соблюдены — есть и дорога, и встреча, и самый главный разговор, который, конечно же, не мог у мальчика с лошадью состояться. И даже праздник какой-то, из другого условия проникнувший, тоже, кажется, получился: синий снег, отражающий ясное небо, одеяльце из разноцветных кусочков, которым перевязан мальчик, мороз, тишина…
История сама по себе, как видите, скромная, и если и есть у неё достоинства, то они в том, что в трудных, если хотите, экстремальных условиях выживания мне удалось избавиться от навязчивого циркача.
Впрочем, какие-то маленькие кусочки в ней, пожалуй, и взаправду получились. Я сдал работу первым и ушёл из института в полной уверенности, что написал хорошо. Через два дня, когда перед сочинением выдавали экзаменационные билеты и я хотел получить свой, мне сказали: «А вам нет». — «Как нет?» — «У вас два». Я немного поприставал с расспросами к счастливцам, допущенным к экзамену: о чем писали? Выяснилось — в основном об одноруких циркачах. Но делать было нечего. Все пошли писать сочинение, я — забирать документы. На душе было исключительно погано.
Подоплёку всего случившегося я узнал значительно позже. Оценки по письменной работе выставлял Евгений Николаевич Фосс, бывший ассистент Эйзенштейна, очень эрудированный человек. Прочитав мой рассказ, Фосс споткнулся о фразу «От неё пахло яблоками» и решил, что все целиком я где-то списал. Ему показалось — у Пришвина (это могло быть даже лестно, если бы не было так нелепо), за что он и выставил мне два балла.
Однако судьбе было угодно распорядиться так, что к началу третьего тура я так и не успел вернуться в Ленинград и на собеседование все же был вызван. Я мог бы так и остаться при своей двойке, если бы, внеся мой экзаменационный листок, Фосс не поделился своей радостью с Михаилом Ильичем.
— Сейчас зайдёт парень, — предупредил он, — совсем молоденький, но большой жулик. На предложенную тему ухитрился просто целиком списать пришвинский рассказ. Уж не знаю, как он его заучил или с собой принёс…
— Постойте, — заинтересовался любопытный Ромм, — так все-таки заучил или с собой принёс?
— Этого я не знаю, — сказал Фосс, — знаю только, что списал.
Ромм взял мою работу, почитал, говорит:
— Евгений Николаевич, чтобы наша совесть была чиста, пойдите сейчас, пожалуйста, наверх, в библиотеку, найдите рассказ. Лишние десять минут ничего не значат, а нам будет интереснее экзаменовать.
Спустя какое-то время Фосс вернулся из библиотеки и сказал:
— Мне кажется, это не у Пришвина.
Тут Ромм рассердился, хотя Фосса любил, они работали вместе много лет.
— Вы понимаете, что делаете?! Вы подумали о том, что сейчас у парня на душе происходит? Может, мы сейчас нанесём ему такую травму, после которой он вообще до конца жизни не встанет…
Фосс подумал и сказал:
— Я спутал. Это не у Пришвина, а у Паустовского. Точно, у Паустовского.
От неловкости создавшейся ситуации писательские мои стати на глазах росли. Если бы Константин Георгиевич знал, какую в общем-то невинную чепуху, стремясь во что бы то ни стало отстоять ошибку, записали в его прозу!
Ромм отправил Фосса искать у Паустовского или у любого другого писателя — не важно, лишь бы рассказ был найден — и объявил обед. Фосс перекопал всю библиотеку, но никакого такого рассказа, конечно, не нашёл, поскольку быть его там не могло. И когда он сказал об этом Ромму, тот вспыхнул:
— Если вы, образованный человек, могли писания этого мальчика, пусть и в запале, принять за Паустовского и Пришвина, то, наверное, его все-таки стоит взять… Что мы теряем? Вам приходилось когда-нибудь слышать, как поют под Утёсова… Или под Шульженко… Иногда так похоже, что жуть берет. Но занятно. Ей-богу, занятно… Если даже его способности только этим и ограничиваются, пусть и нам некоторое время будет занятно… А может, и нет — не только этим… Как знать…
Я вспомнил эту историю не только потому, что в тот миг решилась моя судьба. Меня поразил Ромм. Ну кто я ему? А Фосс — многолетний товарищ. И абитуриентов в коридоре — пруд пруди. Сомневаться, докапываться, сердиться, ссориться, тратить время, нервы… Зачем
Конечно же, не в моей испуганной абитуриентской писанине, которую с переляху приняли бог знает за что, было дело. А только в этом — чтобы совесть была чиста. И передо мной — неизвестным ему мальчишкой, и перед многими другими, с которыми прожил Ромм свой трудный век. Этим он и жил все последние годы — те, в которые я имел счастье его знать.

***
·
"Наша общая работа с Леонидом Филатовым, да и наша дружба, наше знакомство – все связано с немыслимой авантюрой и с очень дорогим для меня художественным произведением – одновременно и авантюра, и произведение – с фильмом «Избранные». Ну была такая история, когда, значит, я закончил снимать картину «Наследница по прямой», нужно было где-то жить постольку, поскольку я находился в состоянии бракоразводного процесса и нужно было снимать квартиру… Квартиру было снять невозможно, я очутился на студии, жил вот здесь, вот в этой комнате, откуда я говорю, прямо в этом кабинете я жил. И никаких перспектив жизненных не было, и тогда невероятный авантюрист и невероятной талантливости оператор Павел Тимофеевич Лебешев сказал мне: «Старик, что нас может спасти – чтобы мы с тобой немедленно уехали в Колумбию. Там президент Колумбии Альфонсо Лопес Микельсен написал роман, и теперь он мечтает, чтобы это… из этого романа кто-нибудь сделал бы кинокартину». И с этой страннейшей просьбой он обратился к своему другу Леониду Ильичу Брежневу, а Леонид Ильич Брежнев написал «указилку»: найдите людей и помогите моему товарищу Альфонсо Лопесу Микельсену. Чтобы из его чудесного романа, который я не читал, значит, получился бы хороший кинофильм. И одновременно Альфонсо Лопес Микельсен просил, чтобы эти люди, которые приедут – а я надеюсь, чтобы это были молодые люди, чтобы они были весёлые люди, чтобы они были талантливые люди, что они из этого дела сделали хороший фильм и колумбийскую кинематографию.
Вот такая неслабая задача была. И Паша затолкал меня в эту безумную авантюру. Затолкав меня в эту безумную авантюру, значит, он не дал прочитать мне книжку, как и Брежневу не дали прочитать роман «Избранные». Брежневу, наверное бы дали, он просто сам времени не нашел. Конечно, государственных забот была куча. У меня государственных забот не было, были только исключительно частные заботы… Тем не менее внутри этих частных забот тоже не нашлось времени прочитать книжку… И я ее уже читал в самолёте и, когда прочёл, пришёл в нечеловеческий, страшнейший ужас, потому что большей такой бессмысленной графомании, чем сочинение Альфонсо Лопеса Микельсена, мне не приходилось читать в своей жизни. Вот. Но тем не менее я летел снимать картину и создавать колумбийскую кинематографию на базе съёмок этой странной, невероятной для меня картины.
В центре этой картины была судьба немецкого иммигранта… вот у него даже имени не было и фамилии… он назывался Б.К. Вот странная такая судьба Б.К., и Б.К… практически это была огромная такая монодрама, где Б.К. был средоточием всех вообще, так сказать, авторских помыслов этого, значит, автора произведения. И естественно, стоял для меня главный вопрос… Я никогда в жизни не там, в Колумбии, никогда в жизни я не знал серьёзного латиноамериканского кино, никогда в жизни я вообще не представлял себе, что мне придется когда-нибудь в Колумбии искать артиста на роль Б.К. Поэтому как только я стал что-то соображать по поводу того, что мне предстоит, я сразу становился абсолютно убеждённый в беспроигрышное™ своего выбора на замечательном актере, выдающемся актере, выдающемся человеке и моем выдающемся товарище Саше Кайдановском. И я, значит, предложил Саше это играть, и Саша сказал: «А че, там можно че-то такое интересное, давай я буду сниматься, но только вам нужно как-то с Тарковским разойтись, потому что Тарковский в это же время будет снимать в другой стране». А тогда вообще никто дальше Черемушкинского рынка не ездил никуда. А тут одной картине Кайдановский будет сниматься в Колумбии, а в другой, У Тарковского – в Италии».
И вот мы должны с Тарковским разойтись. Мы с ним очень уважительно созвонились. Он мне говорит: «Ну, давай поделим, там, дни, месяцы, годы, все как-то распределим, давай, давай, давай». И, оказавшись в Колумбии под крылом президента республики Альфонсо Лопеса Микельсена, я стал соображать, как выполнить вторую главную сверхзадачу, с которой я полетел в Колумбию осуществлять эту авантюру. Вторая главная сверхзадача была – утвердить на главную женскую роль Таню Друбич, с которой, собственно, мы как раз тогда и собирались пожениться. Мне нужно было каким-то образом Таню притащить в Колумбию, а Колумбия далеко. Тридцать часов, тридцать часов летел самолет до Колумбии. Это сложная такая была география социалистических полетов. В эту страну нельзя, через эту страну можно, туда нельзя, здесь пересадка… тридцать часов лету. И вот там, находясь в тридцати часах лету от моей родины и вообще, так сказать, от сосредоточения настоящих моих жизненных интересов, я стал проворачивать эту авантюру. И как ни странно, вот эта вот безумная, вообще ни на что не похожая кретинская авантюра, так сказать, утвердить в колумбийскую картину по роману колумбийского президента на главную женскую роль колумбийки студентку вообще медицинского института Москвы Таню Друбич. Ну маразм, согласитесь.
Но я в этот маразм поверил сам и как-то стал грандиозно вселять этот маразм в сознание не только президента и его окружения – в сознание вообще всего колумбийского народа, с которым я сталкивался. Я говорил: «Лучше колумбийки вы не найдёте. Это объективно, потому что ее нету». И в этом сумасшедшем идиотизме я преуспел, потому что, значит, я все время подсовывал Альфонсо Лопесу Микельсену фотографию Тани… Он смотрел-смотрел и наконец сказал: «А действительно, в ней есть что-то такое колумбийское, глубоко колумбийское. Мне действительно что-то начинает нравиться эта идея. Давайте, давайте, давайте…»
И только-только я преуспел в этом вроде бы, так сказать, вообще главном и решающем для меня деле, как последовал звонок из Москвы. А что значит последовал звонок из Москвы? Мобильных телефонов не было, ничего никуда не следовало, а писались шифровки в посольство, посольство было нормальным советским посольством, на девяносто процентов состоящим из работников КГБ и, значит, разведчиков профессиональных, и там немножечко было дипломатов, подмешанных к этому делу. Вот туда, вот в посольство, пришла бумага: Кайдановский у вас сниматься не будет. Это было уже за несколько дней до начала съемок. Не будет у вас сниматься Кайдановский. Я говорю: «Что за бред?» А у меня был мой товарищ и очень хороший человек, по-моему, первый советник посланника и одновременно большой очень чин в КГБ в разведке, Саша его звали. И вот Саша мне говорит: «Старик, это шифровка. Я ее сам читал. Нет… По ней понятно, что он не будет сниматься». Я говорю: «Саша, да вы же все, вы можете сделать все что угодно. Вон смотрите, вы Латинской Америкой вообще управляете как хотите. Что, вы такую ерунду, как приезд Кайдановского, не можете обеспечить?»
В нем ретивое взыграло, такое разведческое ретивое: ну, попробуем. Он попробовал, еще через день пришел, говорит: «Точно не будет, потому что Тарковскому тоже отказали».
Вот такая была судьба у Кайдановского. Потом я уже с Кайдановским вместе, стали мы узнавать потом, позже, а что это такое было? Почему так его, за что его, так сказать, вообще страшно покарали? Вот интересно, знаете, за что? Абсолютно ни за что. Кто-то что-то не то стукнул, не то свистнул, и в результате, значит, ни у Тарковского, ни у меня Кайдановский не снимался. Я тогда Саше говорю: «Саша, ну тогда вот все, вся эта конструкция, немыслимая межконтинентальная конструкция стала рушиться на глазах, как песчаный домик».
Я говорю: «Ну тогда не нужно вообще этой никакой картины, потому что у нас все сверстано, все съемки стоят друг за другом, календарный план, все это Колумбия, стоит дорого, деньги не наши, а Альфонсо Лопеса Микельсена и его приближенных. Все это кончится чудовищным скандалом, и лучше отказаться, разумнее отказаться… Ну как я могу за три дня изобрести актера на главную роль, на котором вообще все держится?» «Хорошо, мы свяжемся с Центром», – сказал Саша. И Саша, связавшись с Центром, пришел ко мне еще мрачнее, чем ушел, и сказал: «Старик, даже не может быть разговоров. Ты должен за два дня изобрести актера, которого будешь снимать в сложнейшей роли. Это никакая не халтура, никакая не ерунда». Вот это все путало карты, и очень, так сказать, потому что я хотел снять человеческую картину. Были у меня такие пожелания к самому себе и к этой истории.
И я лег и стал в ужасе… у меня же нет ничего. Не было же тогда ни компьютеров, ничего, только память, только память и какие-то впечатления о России. И я понимал, что никакого иностранного артиста я взять не могу, потому что мне с ним каждый кадр общаться и жить. Я могу взять только нашего артиста. Я стал вспоминать в ужасе всех как-то вот так, лежа на кровати и глядя в потолок. Я помню этот ужас вот так. И я все надеялся, что потолок вдруг приоткроется, и оттуда выплывет облик того актера, которого я приглашу. Я говорю: «А если этого не пустят? – говорю я моему высокопоставленному и высокомогущему товарищу. – А если этого не пустят, то что будет?» Он говорит: «Этого пустят, потому что мы договорились, что ты можешь взять любого актера, только не Кайдановского». Вот времена были, да, веселые. Только не Кайдановского. И я на третий день вспомнил, что на Таганке… я его не видел никогда ни в спектаклях, нигде ничего не видел… кто-то на Таганке, по-моему Боря Хмельницкий, царство ему небесное, мне сказал: «Вот смотри, мы взяли парня одного, он – абсолютно белогвардейская внешность, он – абсолютно белогвардейская внешность». И я вдруг думаю: «Ой-ой-ой… это же белогвардейская внешность, то, что доктор прописал. Нужно вспоминать, кто же это, кто же это». И я вспомнил: это некий Леонид Филатов.
И от отчаяния, страшного отчаяния я сказал себе и людям и моим высокопоставленным кагэбистским друзьям: «Ребята, это Филатов». Они говорят: «Но ты понимаешь, что он прилетит и все?» Я говорю: «Что значит все?» – «Это значит, что он прилетит прямо на съемку». А у нас была первая съемка, на которую должен прилететь этот актер, этот… назывался он так: этот Некайдановский. Вот должен прилететь Некайдановский на первую съемку… Первая съемка была в отеле в Боготе, в большом дорогом отеле, и в этой съемке участвовала Ампаро Грисалес, знаменитая… Вот совсем недавно она еще была порнозвездой, главной порнозвездой Латинской Америки. А у нас, на нашей картине, какими-то судьбами она должна была резко изменить свое, так сказать, порнопрошлое и превратить его в романтические переживания некой Мерседес. И вот все начиналось с того, что прямо с аэродрома этот Некайдановский должен был ехать со мной в отель, раздеваться практически догола и ложиться в постель с великой порнозвездой. И там у них была сцена.
Кошмар, который я переживал, вы себе не можете представить, потому что я ехал в аэропорт с одним-единственным чувством. Я думал: «Вот сейчас…» Я его не помнил, но помнил так что-то такое трепещущее белогвардейское. А чего белогвардейское – не помню. И я стоял там на этом самом, у паспортного контроля, с моим чудесным гэбистским окружением, и ждал я появления этого человека… Я думаю: «Он пойдет, сделает три шага, и я увижу, что это не тот, и я не буду снимать эту картину… вот я лягу костьми, но я не буду снимать эту картину с человеком, которого я не хочу». И вдруг появился какой-то человек и такой легкой походкой, как бы сказать… как Тынянов писал, «они ходили походкой кузнечика»…
С легкой походкой кузнечика появился человек улыбчатый, уставший, в драной джинсовой куртке и точно пошел ко мне. Значит, видимо, как-то он где-то тоже поинтересовался какими-то моими фотографиями. Мы с ним поздоровались, обнялись, и все. Мы с ним ни о чем не говорили. Мы с ним ни одного… вот мы снимали после этого два месяца или два с половиной месяца, мы ни разу в жизни не говорили о сущности персонажа, о том, кто он такой, что хотелось бы сделать. Я ему сразу сказал: «День, сейчас мы сядем в автомобиль, прямо – мы даже не успеем заехать перекусить куда-нибудь в ресторан – мы прямо поедем в отель. Там тебя ждет крупнейшая порнозвезда Латинской Америки… Я думаю, что она уже раздевшись, голая лежит в постели, и тебе нужно приехать, быстро скинуть штаны, это самое, и в постель… там текста немного, я тебе весь его подскажу, ты его быстро…» И Лёня стал вместо улыбчивого таким, значит, черным и совершенно таким… у него лицо такое… как в мультипликационной картине… «Какая постель? Какая порнозвезда?"