— Откуда появился интерес к старым вещам?
— Мы с Наташей всегда их любили. Наташа родилась в Балтийске, я вырос в Калининграде, и атмосферу европейского города мы всегда воспринимали как нечто естественное. И, когда старые дома начали исчезать, а брусчатку стали закатывать в асфальт, мы задумались. Не превратились, конечно, в активных градозащитников, но с грустью отмечали, как уходит нечто красивое, историческое.
Однажды с моим другом Олегом, увлеченным историей региона, поехали в заброшенное немецкое имение Фридрихштайн. Олег рассказал, что нашел там мусорку, и мы решили ее раскопать. Конечно, там уже все раскопали до нас, но мне попался осколок красивой тарелки с синими узорами. Я привез его домой, полез в интернет и выяснил, что это знаменитая немецкая Мейсенская мануфактура (Meissen) — первая в Европе. А узор — один из ее самых старых рисунков на фарфоре, — «цвибельмустер».
Мы с женой решили купить новый сервиз Meissen, поискали в Сети, увидели, сколько он стоит и решили, что он нам не нужен. Зато открыли для себя прекрасные фирмы фарфора. Так началось наше увлечение старыми вещами. Но коллекционерами мы себя не считаем. У нас не было цели создать коллекцию или собрать полный набор каких-то предметов. Мы покупали вещи, чтобы ими пользоваться. Сейчас я сижу в старом кресле, передо мной стол, заваленный вилками и ножами. Большая часть предметов, которые меня окружают, старше ста лет. Однажды мы с моим другом художником сидели и разговаривали на тему наследия, о том, что досталось нам от родителей, чем мы отличаемся от европейцев, у которых вещи переходят от одного поколения к другому, а у нас — то война, то революция, то репрессии, и нет традиции сохранения вещей. И в какой-то момент пришли к выводу, что, может быть, подобная традиция появится у наших детей — если им это будет нужно. В конце концов, какая разница, какой дедушка сидел в моем кресле. Было бы здорово, если бы мой родной дедушка, но меня вполне устраивает и какой-нибудь английский или русский дедушка. Хотя у нас в Калининграде проще найти антикварную мебель из Европы, таковы особенности региона.
Так что высоким искусством мы не интересовались, нам нравилось жить в том, что окружало людей сто, двести, триста лет назад. А музей появился следующим образом. Однажды мы затеяли ремонт и арендовали на время у знакомого квартиру в старом немецком доме. Там было много антикварных вещей, и сама квартира выглядела аутентично. Закончив ремонт, вернулись домой и вдруг поняли – чего-то не хватает. В итоге решили продлить аренду у нашего знакомого. К нам стали заглядывать друзья, чтобы взглянуть на старую немецкую квартиру. Потом — друзья друзей или вовсе незнакомые люди из других городов. Задавали вопросы о жизни, быте той эпохи, и на некоторые мы не могли ответить, поэтому начали читать книжки, общаться с краеведами, экскурсоводами. Затем решили сами проводить экскурсии. Однажды повесили объявление, что в пятницу будет бесплатная экскурсия, и люди пришли. Потом кто-то предложил прочитать лекцию, провести концерт, и через год мы с женой обнаружили, что все это занимает 98 процентов нашего времени. Я перестал ездить на работу — у меня небольшой бизнес, мы совсем забросили нашу дочь. А затем познакомились с прекрасными людьми из «Коломенского посада», возродившими коломенскую пастилу: Наташей Никитиной, Катей и Димой Ойнас. В тот момент у меня был кризис среднего возраста – зарабатывать деньги стало скучно. А тут — совсем другая жизнь. Причем, я и не предполагал, что интересные для меня вещи могут приносить доход. Но когда приехал в Коломну, пазл сложился. Спасибо коллегам из «Коломенского посада», рассказавшим о тонкостях открытия ИП и налогообложения. Ну и о каких-то совсем новых для нас вещах — например, как получать гранты.
Наш первый музей Altes Haus — «Старый дом» — открылся в 2014 году. Он представляет собой квартиру купца средней руки. Раньше там, скорее всего, проживал купец Густав Гроссманн, а по соседству находилась его продуктовая лавка.
— Вам удалось найти это в архивах?
— К сожалению, кёнигсбергские архивы либо сгорели, либо были вывезены. Но есть адресные книги: последняя вышла в 1941 году, и там указано, что Гроссманн проживал в доме по адресу: Шрёттер-штрассе 11–13, возведенном в 1912 году. Почему такая странная нумерация? В Германии номера были не у домов, а у подъездов, эта традиция идет со Средневековья, когда дома стояли вплотную друг к другу. Нумерация была сквозная, по одной стороне улицы — от первого дома до последнего. Лишь в XIX веке была придумана современная нумерация — по четной и нечетной стороне улицы. Но на средневековых улицах в центре Кёнигсберга сохранилась старая система. Музей Altes Haus находится на улице Красной, у нашего подъезда номер 11, а у соседнего — 13. Мы точно знаем, кто жил в нашем подъезде, но не можем сказать, в какой квартире, их нумерация отсутствовала в адресных книгах, указывалось только, кто живет на этаже. На первом этаже находится три квартиры, в одной из них жил Густав Гроссман, и по этому же адресу располагалась продовольственная лавка. Мы сопоставили факты и решили, что он жил в нашей квартире. А его лавка находилась там, где сегодня работает музейный магазин.
— Что-то сохранилось из оригинальных интерьеров?
— Почти ничего, трехкомнатная квартира была коммуналкой, где проживали три семьи. Мы купили ее уже расселенной, но без ремонта. Из оригинальных деталей интерьера осталось три межкомнатные двери, причем, одна находилась в подвале. Входная дверь была изуродована и перевернута вверх ногами, вероятно, сломался замок, и жильцы решили врезать новый, поэтому сняли дверь, перевернули, перевесили петли и обшили ее фанерой. Большая часть помещений сохранилась в неплохом состоянии, остались оригинальные окна — правда, в одной комнате рамы сгнили. К счастью, житель дома напротив делал ремонт и отдал нам старые окна — они оказались идентичными нашим. Все остальное нам пришлось восстанавливать. Из трех печей мы сделали одну, и она получилась аутентичной. К сожалению, из-за противопожарных норм мы не смогли поставить оригинальные розетки, к тому же они не подходят под вилки современных бытовых приборов. Поэтому мы сделали новые, под старину. Все остальное, в том числе выключатели, лампы, мебель, картины — аутентичные, никаких фейков. Мы делаем упор на вещи, которыми пользовались люди. На экскурсии по квартире рассказываем о том, какой была жизнь в этом районе и в самом городе сто лет назад. И о том, как жили люди в Европе, включая Россию. Сейчас мы приобретаем вещи на маркетплейсах, а тогда покупали бумажные каталоги и выбирали товары, которые доставляли из Парижа или Нью-Йорка. Просто это занимало больше времени. Подобные каталоги выходили и на русском языке, поэтому одни и те же предметы можно было встретить как в Москве, Нижнем Новгороде, Самаре, так и, например, в Австрии.
Посещение в музее по сеансам, работаем каждый день, кроме воскресенья, это жилой дом, и мы договорились с соседями, что в воскресенье дадим им отдохнуть. Сеанс длится около часа, и за это время экскурсовод может рассказать лишь о десяти процентах вещей, у нас огромная коллекция. Можно прийти в другой раз и узнать что-то новое.
— Ваш второй музей — «Дом китобоя» — рассказывает о жизни советского Калининграда и, как вы говорили в интервью, об утраченной идентичности портового города. Калининград и правда сильно изменился?
— Конечно. Морского промысла теперь нет, работает только контейнерная переправа, мы отрезаны от большой земли, и 90 процентов грузов приходит в Калининград по морю. Эпоха, когда приходили корабли, их встречали, провожали, — ушла. Нам хотелось сделать музей об утраченной жизни. Но хороший музей — не о прошлом, он позволяет оглянуться назад и понять, почему мы сегодня живем именно так, а еще — какими мы станем в будущем. То есть дает ретроспективный и проспективный взгляд, учит извлекать из истории уроки. Вопросы, которые встают перед человечеством, уже однажды были решены тем или иным образом, и, если взглянуть назад, можно избежать повторения ошибок.
— Название «Дом китобоя» — маркетинговое, или китобойный промысел действительно процветал в Калининграде?
— Отчасти, конечно, маркетинговое. «Дом китобоя» тоже представляет собой квартиру, только не реальную, на этот раз мы специально построили для нее здание. Нам хотелось воссоздать калининградскую коммуналку. По легенде в ней проживают семья китобоя и их сосед. Почему именно китобой? Калининград, как я уже говорил, был портовым городом, где все дышало морской жизнью, а значит, здесь должен жить моряк. Конечно, в некоторых семьях — например, в моей — не было моряков, но у каждого человека был знакомый, ходивший в море. Самые знаменитые моряки в Калининграде — это китобои. С 1960-го по 1975-й в Калининграде базировалась китобойная флотилия «Юрий Долгорукий».
— Я читала, что экспозиция в «Доме китобоя» выстроена на вещах, которые вам принесли люди.
— Да, этот музей можно назвать по-настоящему народным, 98 процентов экспозиции составляют вещи, подаренные калининградцами. Мы несколько раз обращались через соцсети, радио и телевидение и просили помочь собрать коллекцию. Музей получился необычным по формату. У нас нет смотрителей или экскурсоводов, гостей сопровождает только аудиоспектакль. Он написан на основе воспоминаний, которые мы собирали в рамках президентского гранта. Всего у нас было 200 часов аудиозаписей рассказов о 60–80-х годах. Музейные проектировщики из Санкт-Петербурга — прежде всего, Никита Сазонов — обработали их и придумали историю. Никита — музейный человек, но при этом — сценограф по образованию и действующий театральный художник. Его взгляд театрального профессионала помог нам создать необычный музей, не похожий ни на какой другой в России. В «Доме китобоя» тоже сеансная система посещения: вы попадаете в старую квартиру, и вас ведут голоса ее жителей. За посетителями никто не следит, конечно, некоторые что-то ломают или даже воруют, но это, к сожалению, неизбежность. Самые ценные вещи прячем под стекло.
— Каким на ваш взгляд должен быть современный музей?
— Музеи разные: странно ожидать от Третьяковской галереи или Пушкинского музея того же, что от «Дома китобоя»: у нас разный масштаб и, соответственно, разные задачи. Одно дело — сохранять национальное достояние, и другое — заниматься повседневностью. Причем, нельзя сказать, что важнее. Мир меняется быстро, и многие бытовые предметы 1990–2000-х уже ушли в прошлое. Их нужно срочно музеефицировать, иначе завтра они могут исчезнуть. Мы с Наташей были в датском городе Орхусе, где находится музей Den Gamle By («Старый город») — один из лучших в мире, на мой взгляд. Это огромный квартал, огороженный забором и условно разделенный на три части. Первая — Средневековье, вторая — конец XIX — начало XX века. А третья — 1970-е. Туда специально привезли дома из разных концов Дании, часто — со всеми вещами, отражающими эпоху. Посетители могут зайти в любой дом: все открыто. Музейные сотрудники живут здесь же, и ты не сразу понимаешь, кто перед тобой — то ли музейщик, то ли работник, одетый в костюм эпохи. То есть настоящий плотник, который чинит здесь дома.
Мы заглянули в одну квартиру. Странное ощущение, словно кто-то забыл закрыть дверь. Вещи были вполне современные, вплоть до начала 2000-х: например, приставка PlayStation 1. То есть скандинавы уже музеефицируют 2000-е годы. Ведь не успеешь оглянуться, и все это уйдет, ничего не найдешь. Понятно, что айфонов, например, выпустили несколько миллионов, но какие-то особенности бытования, игры, молодежный сленг могут исчезнуть без следа: уловить неуловимое очень трудно. И это пытаются сделать музейщики по всему миру. Самое сложное — понять, что достойно сохранения, а что можно забыть. Кто это должен решать? Как правило, это делают власть имущие, которые говорят: «Ребята, вот это для нас ценно, а это — нет». Но мы как общество должны воздержаться от оценок и сохранить как можно больше разных предметов. Потомки уже разберутся, что для них важно, а что нет.
Ксения Воротынцева
Фото: АНО «Музей городской жизни»