Цитаты

Из дневников Суворина

Автобиография (окончание)

Впоследствии мы значительно обеднели, и отец немного опустился и становился мрачным; целые ночи он мучительно кашлял, сидя на лежанке. Но во время моего детства он сохранял бодрость и отличался большою деятельностью. Мать моя вечно хлопотала тоже, сама готовила кушанье, убирала скотину, разводила кур и гусей. Она осталась неграмотной, но всех нас вскормила, и никто из нас не умирал у нее ни в детстве, ни в отрочестве. Она нас бранила, говорила, что надо нас «перестрелять из поганого ружья», давала шлепки, но всех нас умела любить, и мы ее любили. Она жила только нами и для нас. Ссоры ее с отцом бывали, но редко. Вся наша жизнь проходила при всех. Обедали вместе все, и господа, и прислуга, в избе, хлебая щи из одной общей чашки; отдельных приборов, салфеток не полагалось вовсе. Чай пили не часто, всегда вприкуску, но по праздникам всегда пили утром. По праздникам же мы и обедали в горнице, одни, без прислуги, но также из общих чашек; когда строили у нас куранденские плотники, они обедали с нами же в избе, причем я впервые узнал, что есть «староверы», или «столоверы», как их называли: они сидели за одним столом с нами, но пили из своих чашек. Отец, по обыкновению, подтрунивал над ними, но мирился с этим обычаем. Спали все мы в одной комнате. Сначала я спал с матерью, потом с отцом, а девочки с матерью. У маменьки была постель с периною, у папеньки не было, но для постели составляли две скамьи и на них клали перину. Мебель была самодельная, ложки деревянные и большей частью изделия отца, который делал их из липы и очень изящно при помощи кривого долота и ножика.

***
Утром и вечером отец становился на молитву и молился, читая вслух многие молитвы; иногда он заставлял и всех нас молиться, что, понятно, было нам не особенно приятно. На Страстной неделе он читывал Евангелие нам всем, стоя перед образами. Единственная книга, которая была у нас, — это Евангелие на русском языке, издание Библейского общества. Никаких других книг я не видывал в детстве своем, прежде чем начать учиться. Но сравнить с теперешними детьми: какая масса детских книг и всяких, но лучше ли от этого ребятам? Если отец не работал, то сидел в очках и читал Евангелие. Раз, как теперь вижу, сидит он под окном, в прихожей, и читает. Мы с братом вернулись с реки, где играли и купались, и где услышали фразу «аллилуйя с маслом» от какого-то мальчишки. — «Папенька, что это вы читаете? Аллилуйя с маслом», - сказал я, сам не зная, как это вырвалось у меня. Отец насупился и сказал, что он меня высечет. И он меня высек, но не больно, благодаря слезам маменьки, которая несколько часов упрашивала его простить меня. Это было в первый раз после того сеченья, которое накликало родимчик, и в последний.

***

Маменька сильно заболела. Ее отвезли лечиться в Хреновое, где, вероятно, был доктор. Я, помню, ездил туда с отцом и которое время жил с матерью, когда она стала выздоравливать. Это жилье мне помнится потому, что там я впервые увидел много новеньких колод карт, которые мне очень нравились. Я карты видал и прежде, хотя и редко, но такие замасленные, что на них ничего разобрать нельзя было. В Хреновом эти карты показал мне какой-то не то господин, не то лакей, который торговал ими или сам производил их. Ездили мы еще в Березовку, в 5 верстах от Коршева, имение графини Орловой. Там дьяком был брат маменьки, Тихон, на руках которого она осталась после смерти своих родителей. Он жил в каменном доме, построеном помещицей, и имел большую семью. Другой брат матери,Фёдор, кончал курс в гимназии и на вакансии приехал к нам. Он определен был попом в Тишанку Бобровского уезда и женился на дочери какой-то помещицы. В Березовке родители мои познакомились с Иваном Тимофеевичем Барановым, будущим моим тестем. Он был писарем в Березовской конторе, и я помню, как мы с маменькой были у них в избе и в люльке качалась девочка, будущая моя жена. Баранов переведен был потом в Графский лес смотрителем и нажил там некоторое состояние, заведуя отпуском леса из графских дач. Наживались на лесе все начальствующие в Хреновом, от мала до велика. Наживались и купцы, покупавшие лес. Прода…

***

Скоро 35 лет моей литературной деятельности. Вот те раз. Писал, писал, писал и жизни не знал и мало чуял ее. Что это за жизнь, которую я провел? Вся в писании. Блестки счастья, да и то больше того счастья, которое дается успехом удачной статьи, удачной пьесы, а простого истинного счастья, счастья любви, почти не было. Все мимо шло. Некогда было. А я работал, ей-Богу, не для денег. «Поэт поет как птичка», — сказал Гете. Во мне было нечто подобное. Все совершавшееся вызывало мысль, будило, раздражало; я негодовал, горел, трусил, проклинал себя и других. Но когда все это выливалось на бумагу и имело успех у читателей — удовлетворен. А это было напрасно? Что было в душе правдивого, честного, горячего — то выливалось в урезанные формы; мысль и чувства сжимала цензура, сжимала то, что путем десятков лет накопилось под давлением нашего режима.

***

H. А. Макаров напомнил сегодня, что 12 или 13 февраля 1876 г. я подписал акт покупки у Трубникова «Нового времени». В первый же год газета расходилась в 15 000 экз., а сегодня — в 36 000. В 17 лет только удвоилась. Что за бедность!
Быков сказал мне, что первое мое стихотворение было помещено в журнале «Моды». Я доселе этого не знал. Первыми я считал два стихотворения в журнале «Ваза» из Беранже, и это очень хорошо помнил, и помнил, какая была это для меня радость! Но я не забыл, а, вероятно, дело было так: я послал стихотворение в «Моды», а журнал меня не уведомил, что поместил, и я его не выписывал, выписывал же «Вазу». Модный журнал я выписывал для жены, хотя та этим мало интересовалась, и выписывал «Сына отечества», где мне нравились фельетоны Сенковского — барона Брамбеуса.


14 февраля.

У нас нет правящих классов. Придворные даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд. Аристократия была только при старых царях, при Алексее Михайловиче, этом удивительном, необыкновенно цельном человеке, который, собственно, заложил новую Россию. Петр начал набирать иностранцев, разных проходимцев, португальских шутов, со всего света являлась разная дрянь и накипь и владела Россией. При императрицах пошли в ход певчие, хорошие жеребцы для них, при Александре I— опять Нессельроде, Каподистрия, маркизы де Траверсе, все нерусские, для которых Россия мало значила. Даже плохой русский лучше иностранца. Иностранцы деморализуют русских уже тем, что последние считают себя приниженными, рабами и теряют чувство собственного достоинства.
Наследник писал Кшесинской (она хочет принимать православие, может быть, считая возможным сделаться императрицей), что он посылает ей 3000 руб., говоря, что больше у него нет, чтобы она наняла квартиру в 5 тысяч руб., что он, отговев, приедет, и «тогда мы заживем с тобой, как генералы». Хорошее у него представление о генералах! Он, говорят, выпросил у отца еще два года, чтобы не жениться. Он оброс бородкой и возмужал, но маленький.

***
У судов только право ошибаться. Свободная печать хорошее ело à la longue, ибо воспитывает общество, не во всякий данный момент она бессильна против правительства, полиции, судов и пр., которые имеют полную возможность задушить ее. Пример французский журналист, который несколько лет тому назад обличал Байи и за это отсидел 20 месяцев в тюрьме и уплатил 20 тысяч франков штрафа.

***

У директора Департамента полиции Петра Николаевича Дурново в любовницах была некая дама по фамилии Меньчукова. По просьбе Петра Николаевича петербургский градоначальник Пётр Аполлонович Грессер даже поставил возле квартиры этой дамочки городового.
Меньчуковой одного Дурново было мало, и она связалась со смазливым атташе из бразильского посольства. Более того, она стала переписываться с ним, не зная, что в подчинении Департамента полиции был некий “кабинет”, ведавший перлюстрацией переписки граждан, особенно, с иностранцами.
Переписка Меньчуковой с бразильцем попала в руки Дурново, который велел одному из сыщиков тайно обыскать кабинет этого атташе в поисках других компрометирующих писем. Сыщик успешно справился с заданием и принёс Дурново ещё несколько писем.
Разъярённый Дурново примчался к любовнице, отхлестал её по лицу этими письмами и ушёл, бросив компрометирующие письма на пол.
Пётр Николаевич хотел скрыть эту историю, но тут возмутился бразильский дипломат: мало того, что избили его любовницу, так и ещё и в кабинете посольства обыск устроили! Ну, и страна!
Бразилец пожаловался Николаю Павловичу Шишкину (1827-1902), российскому министру иностранных дел, так дело и дошло до Александра III.
Император возмутился и... сделал Дурново сенатором, отставив от прежней должности. Сенаторы в свою очередь тоже возмутились и стали говорить, что теперь в Сенат сажают любого прохвоста.
П.Н. Дурново в свою очередь жаловался лейб-медику Иосифу Васильевичу Бертенсону (1835-1895):
"Удивительная страна! Девять лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны и, вдруг, какой-то растакуэр (прожигатель жизни), бразильский секретаришка, жалуется на меня, и у меня не требуют объяснения и увольняют! Какая-то девка меня предала, и человека не спросят! Я не о себе, - мне сохранили содержание, дали сенаторство, я знаю, что с этого места в министры не попадают, - но что это за странная страна, - где так поступают с людьми - в 24 часа!"